Тойла. 1926 г.
«Страдание рождает Красоту»:
Перестрадав, стал дух его прекрасным.
Во всем земном — и тщетном и напрасном —
Нельзя считать напрасной лишь мечту.
Мечту и мысль. И я глубоко чту
Его за то, что мудрое со страстным
Он сочетал в себе, оставшись ясным,
И попытался оправдать тщету.
Я не из тех, кто пышными цветами,
Бродя меж полусгнившими крестами,
Бездушный разукрашивает труп.
И, вслушавщись в его живое слово,
Мне радостно почтить его живого,
«Фиалочкой» и — озареньем губ.
Кишинев. 18 февраля 1934 г.
Ты — женщина из Гамсуна: как в ней,
В тебе все просто и замысловато.
Неуловляемого аромата
Твой полон день, прекраснейший из дней.
Отбрасываемых тобой теней
Касаюсь целомудренно и свято.
Надломленная бурей, ты не смята,
И что твоей глубинности синей?
Ты — синенький и миленький подснежник —
Растешь, где мох, где шишки и валежник,
Цветок, порой поющий соловьем.
И я, ловя форель коротким спуском,
Любуюсь образцовым точным русским
Твоим, иноплеменка, языком.
Кишинев, 7 мая l934 г.
Судьба Европы — страшная судьба,
И суждена ей участь Атлантиды.
Ах, это вовсе не эфемериды,
И что — скептическая похвальба?
Мир не спасут ни книги, ни хлеба.
Все мантии истлеют, как хламиды.
Предрешено. Мертвящие флюиды
От мудрствующего исходят лба.
Философ прав, но как философ скучен.
И вот — я слышу серый скрип уключин
И вижу йодом пахнущий лиман,
Больным, быть может, нужный и полезный.
…А я любуюсь живописной бездной
И славлю обольстительный обман!
Кишинев, 9 марта 1934 г.
Воистину — «Я красками бушую!»
Могла бы о себе она сказать.
Я в пеструю смотрю ее тетрадь
И удаль вижу русскую, большую…
Выискивая сторону смешную,
Старались перлов в ней не замечать
И наложили пошлости печать
На раковину хрупкую ушную…
И обожгли печатью звонкий слух,
А ведь она легка, как яблонь пух,
И красочностью ярче, чем Малявин!
О, если б бережнее отнестись, —
В какую вольный дух вознесся б высь,
И как разгульный стих ее был славен!
Кишинев. 1 марта 1934 г.
В нем нечто фантастическое: в нем
Художник, патриот, герой и лирик,
Царизму гимн и воле панегирик,
И, осторожный, шутит он с огнем…
Он у руля — спокойно мы уснем.
Он на весах России та из гирек,
В которой благородство. В книгах вырек
Непререкаемое новым днем.
Его призванье — трудная охота.
От Дон Жуана и от Дон Кихота
В нем что-то есть. Неправедно гоним
Он соотечественниками теми,
Кто, не сумевши разобраться в теме,
Зрит ненависть к народностям иным.
Кишинев. 18 февраля 1934 г.
В счастливом домике, мещански мил,
Он резал из лирического ситца
Костюмчики, которые носиться
Могли сезон: дешевый ситец гнил.
За рубежом, однако, возомнил,
И некая в нем появилась прытца:
Венеру выстирать готов в корытце,
Став вожаком критических громил.
Он, видите ли, чистоту наводит
И гоголем — расчванившийся — ходит,
А то, Державиным себя держа,
Откапывает мумии и лику
Их курит фимиам, живущим в пику,
Затем, что зависть жжет его, как ржа.
Кишинев. 9 марта 1934 г.
Избрал он русский для стихов язык,
Он, сердце чье звенело мандолиной.
Он в Петербурге грезил роз долиной,
Которою прославлен Казанлык.
Он постепенно к северу привык,
Родившийся в тени горы орлиной.
Впоследствии, свершая путь свой длинный,
Не раз душою горестно поник:
О финской целомудренной поляне
Он вспоминал, о северной Светлане, —
О девушке, его согревший май, —
Не все ль равно — о русской иль болгарке?
Дни юности всегда для сердца ярки,
А в дни любви роднее чуждый край.
Тойла. 5 сентября 1934 г.
Ему мила мерцающая даль
Эпохи Пушкина и дней Лескова…
Он чувствует Шмелева мастерского,
И сроден духу родниковый Даль.
Деревни ль созерцает, города ль,
В нем нет невыносимо городского:
Он всюду сын природы. В нем морского
Мороза хруст, что хрупок, как миндаль.
В весенне сад, что от дождя заплакан,
Выходит прогуляться старый дьякон
И вместе с ним о горестном всплакнуть,
Такой понятный автору и близкий,
Чтоб, возвратясь домой, слегка чуть-чуть,
Взять водочки и закусить редиской.
Таллинн. 4 марта 1936 г.
Его гарем был кладбище, чей зев
Всех поглощал, отдавших небу душу.
В ночь часто под дичующую грушу