1923
Не старость ли это, — не знаю, не знаю, —
Быть может, усталость — души седина,
Но тянет меня к отдаленному краю,
Где ласковей воздух и ярче волна.
Мне хочется теплого и голубого,
Тропических фруктов и крупных цветов,
И звончатой песни, и звучного слова,
И грез без предела, и чувств без оков.
Я Север люблю, я сроднился с тоскою
Его миловидных полей и озер.
Но что-то творится со мною такое,
Но что-то такое завидел мой взор,
Что нет мне покоя, что нет мне забвенья
На родине тихой, и тянет меня
Мое пробудившееся вдохновенье
К сиянью иного — нездешнего — дня!
1929
На планете Земле, — для ее населенья обширной,
Но такой небольшой созерцающим Землю извне, —
Где нет места душе благородной, глубокой и мирной,
Не нашедшей услады в разврате, наживе, войне;
На планете Земле, помешавшейся от самомненья
И считающей все остальные планеты ничем,
Потому что на ней — этом призрачном перле творенья, —
Если верить легенде, был создан когда-то Эдем;
Где был распят Христос, жизнь отдавший за атом вселенной,
Где любовь, налетая, скорбит на отвесной скале
В ужасе пред людьми — там, на нашей планете презренной,
Каково быть поэтом на вашей жестокой Земле?!.
1926
Король Фокстротт пришел на землю править,
Король Фокстротт!
И я — поэт — его обязан славить,
Скривив свой рот…
А если я фокстроттных не уважу
Всех потрохов,
Он повелит рассыпаться тиражу
Моих стихов…
Ну что же, пусть! Уж лучше я погибну
Наверняка,
Чем вырваться из уст позволю гимну
В честь дурака!
1927
«Культура! Культура!» — кичатся двуногие звери,
Осмеливающиеся называться людьми,
И на мировом языке мировых артиллерий
Внушают друг другу культурные чувства свои!
Лишенные крыльев телесных и крыльев духовных,
Мечтают о первых, как боле понятных для них,
При помощи чьей можно братьев убить своих кровных,
Обречь на кровавые слезы несчастных родных…
«Культура! Культура!» — и в похотных тактах фокстротта,
Друг к другу прижав свой — готовый рассыпаться — прах,
Чтут в пляске извечного здесь на земле Идиота,
Забыв о картинах, о музыке и о стихах.
Вся славная жизнь их во имя созданья потомства:
Какая величественная, священная цель!
Как будто земле не хватает еще вероломства,
И хамства, и злобы, достаточных сотне земель.
«Культура! Культура!» — и прежде всего: это город —
Трактирный зверинец, публичный — обшественный! — дом…
«Природа? Как скучно представить себе эти горы,
И поле, и рощу над тихим безлюдным прудом…
Как скучно от всех этих лунных и солнечных светов,
Таящих для нас непонятное что-то свое,
От этих бездельных, неумных, голодных поэтов,
Клеймяших культуру, как мы понимаем ее…»
1926
Пошлее праздников придумать трудно,
И я их внешности не выношу:
Так отвратительно повсюду людно,
Что в дивной праздности таится жуть.
Вот прифрантившееся обнищанье
Глядит сквозь розовенькие очки,
Как в банях выпаренные мещане
Надели чистые воротнички,
Как похохатывают горожанки,
Обворожаемые рожей лжи, —
Бессодержательные содержанки
Мужей, как собственных, так и чужих…
Три дочки Глупости — Бездарность, Зависть
И Сплетня — шляются, кичась, в толпе,
Где пышно чествуется мать красавиц,
Кто в праздник выглядит еще глупей.
Их лакированные кавалеры —
Хам, Вздор и барственный на вид Разврат, —
Собой довольные сверх всякой меры,
Бутылки выстроили вдоль ковра.
Кинематографом и лимонадом
Здесь открываются врата в тела,
И Пошлость радуется: «Так и надо»,
И Глупость делает свои дела…
1927
Это кажется или это так и в самом деле,
В пору столь деловитых и вполне бездельных дел,
Что крылатых раздели, что ползучих всех одели
И ползучие надели, что им было не в удел?
И надев одеянье, изготовленное Славой
Для прославленных исто, то есть вовсе не для них,